Дж. Карагезова

Рыжий упитанный котяра все норовил разлечься на новой столешнице, а я старалась его спугнуть, однако хозяйка меня останавливала

– Пусть лежит. Он старый. Из Ашхабада, помнишь, привезли.

Доски сосновые, лесом пахнут. Видимо, ему нравится. И мне. Я русский лес люблю, ягоды, грибы, даже мухоморами любуюсь.

А чай мы по-прежнему по-туркменски завариваем и пьем долго, особенно за разговорами. Отвлекись от Рыжика, лучше мне расскажи, как там дома, что изменилось. Я все вспоминаю тот ресторанчик иранский на Гаудане, суп там иранец готовил из крупы, которую шрапнелью солдатской называют… такой вкусный.

– Так ты о перловке говоришь? Да вкусный. А помнишь на текинке чебуреки с зеленым луком. Но ты лучше их делала, особенно для большой компании.

– Так лучше вспомни, как твоя мама плов готовила. Вот было время, собрались вместе. Помнишь, поэт Ширали приходил, пластинку ставил. Как давно, еще пластинки в ходу были… До сих пор когда грустно, эту мелодию вспоминаю. «Туни-дерья» называется

Хозяйка притихла и непонятно зачем спросила: – А Кизимку помнишь?

Удивилась, да как не помнить младшую сестренку нашей подружки. Все бегала среди нас, уже взрослых, с расспросами, а мы следили, чтобы у нее не было возможности побезобразничать. Знали, не уследишь, так она быстренько найдет газетку, спички и будет огнем забавляться. Конечно, не просто от озорства то было, а от диагноза, с которым ее выписали из роддома по настоянию самой Солтан-эдже, которая понимала, какая трудная жизнь ожидает ее с таким ребенком, но винила во всем себя. Девочка на любовь матери отвечала любовью и была такой ласковой, что все прощали ее опасные забавы с огнем.

Когда семья моей подруги, старшей сестры Кизимки, собралась переселиться в Россию, то ее мать категорически отказалась ехать за пределы Туркмении.

– Продавай и мою квартиру, – сказала любящая мать, – а мы с Кизимкой останемся Ашхабаде. Мы в марыйском домике доживем. Но события развивались стремительно и по совсем другому сценарию.

Моя подруга, конечно, продав только свой большой дом, уехала в Саратов. Купили дом, но работы для мужа-врача там не было. Потому перебрались в Москву, арендовали однушку. Муж нашел работу на «Скорой помощи». Дочь устроили в колледж и… получили сообщение совершенно неожиданное. Солтан-эдже, поторопилась на тот свет – сдало сердце. Вернулись все Ашхабад с огромными трудностями, чтобы с почестями похоронить уважаемую женщину. Потом квартиру ее продали уже за бесценок. В Москве, я знала, деньги их все ушли, чтобы менять квартиры. Кизимка выросла. У нее испортился без матери характер, а страсть разжигать огонь усилилась. Соседи потому постоянно жаловались на такую своенравную опасную жиличку. Вот и приходилось через каждые пару месяцев менять место жительства. Я навещала эту семью, чтобы поднять настроение моей подруге, да и Кизимку побаловать. Ведь и тридцатилетней, она осталась ребенком с ее прежним детским прозвищем.

– Нет уже Кизимки! – выпалила подруга, и прогнав, наконец, этого вреднющего кота с колен, полезла в карман за платком, что вытереть набежавшие слезы.

– От чего умерла?

– Да может и не умерла, но нет теперь Кизимки. Ты же помнишь ее проказы с огнем. Знаешь, как их семья в Москве из-за нее постоянно переселялась, опасаясь, что Кизимку посадят то за поджог почтовых ящиков, то за огонь в мусоропроводе. А под Новый год пробралась к соседской синтетической елке со спичками. Выгорело две квартиры. Чтобы Кизимку не судили, сестра завязала ей руки простыней и с мужем на его дежурстве отвезли в дальнюю районную клинику для душевнобольных.

Я вздохнула – Кизимка жива.

– Давай навестим ее.

– А никто не знает, где теперь она. Сгорел тот старый больничный дом, даже в газетах писали об этом происшествии. Больных расселили. И сколько мы ни искали, найти не могли. Документы тоже сгорели…

– Плохо искали?

– Возможно и плохо, но я понимаю их. Дочь развелась с мужем. К родителям возвратилась с внучкой. Куда деваться им? Кому свое внимание отдавать, хотя в Ашхабаде такой вопрос не стоял бы, конечно. А здесь совсем другая жизнь. Дом в Саратове они сдали квартирантам, а деньги все почти за ремонт отдавали. Сейчас продают, но вряд ли хватит денег на покупку хоть однокомнатной квартиры. Придется им опять на съемной жить, а деньги хотят вложить в фундамент новостройки. Не повезло нашим друзьям в Москве. Тяжело наше эмигрантское житье. Новых друзей не нажили, а недоброжелателей уже ворох. У нас же тоже не барская жизнь. Дети без отдыха работают, чтобы мы не голодали. Знаешь же, они оба с высшим образованием, а теперь в кафе официантами работают. Машину старую недавно прикупили, так вслед им слышу столько гадостных слов о том, что «чернота» понаехала и сразу на машины пересела. Я слышу, но детям не рассказываю, чтобы злость не копили. Мы же совсем другого менталитета. Мы же в Ашхабаде со всеми соседями дружили. Если честно, то я часто Ашхабад всегда вспоминаю: зеленый, вершины деревьев смыкаются, и как в тоннеле идешь. И никакой лес не сравнится с арчевыми рощами. Я редко приезжаю, только чтобы могилы родных навестить, да на свадьбы к племянникам. Теперь не всегда и пускают. Страшно мне в сейчас в Ашхабаде.

Что-то мы с тобой только о грустном. Хотя какая радость от вынужденной эмиграции. Мы-то с отцом ради внуков старались, чтобы образование было. Дженнеточка вот в Гнесинке учится.

Внучка услышала, что зашла речь о ней и стала к взрослым ластиться и свои соображения тут же выложила: в Ашхабаде, дескать, тоже музыке учат хорошо, в ансамбле Неймарка была бы.

А подруга ушла в воспоминания опять.

– А ту мелодию «Туни -дерья» тоже часто вспоминаю, особенно когда узнала, что Ширали умер в холодной стране, то ли в Нидерландах, то ли в Швеции. Вероятно, такая судьба у поэтов — лежать в чужой земле.

– А вспоминают ли о Ширали ашхабадские друзья?

Что я могла сказать еще, кроме обидной правды. Нет, на туркменской земле боятся о нем вспоминать, разве что в альтернативных СМИ. Просила друзей написать воспоминания, но все смолкают и не продолжают разговор о нем. Страх руководит там многими умами. Та песня об ушедшей реке. Так и от нас ушла река прежней ашхабадской жизни. Не вернуть ее. Ушла вместе с молодостью.

Наши глаза были на мокром месте, а подросток-переросток успокаивала:

– Тетя, не плачьте. Все будет хорошо, так моя мама говорит. Мы будем ждать, когда в нашей стране наладится жизнь. мы все вернемся в Ашхабад. А пока надо ждать и не ругать нашу Туркмению.

А сама спрашивает ответ на самые наболевшую тему:

– А правда, что в Ашхабаде за хлебом очередь с ночи занимают?

– Ну не с ночи. С раннего утра стоят, чтобы успеть к машине из хлебокомбината.

На этом чадо не остановилось: – А я с мамой ходила на концерт, посвященный Нуры Халмамедову, там много россиян было. А потом одна тетя рассказывала, как президент загубил Туркмению, называла его плохими словами. А мы отошли, ведь ничего не могли рассказать, и было стыдно, когда твою родину ругают.

Да, действительно, стыдно, и очень обидно, когда смеются над лидером твоей страны.

Как быстро взрослеют дети на чужбине…

121 +